новая папка 2 / 18606

десятый год и которого он намеревался взять на следующий год с собой. Другой ямщик говорил: "Да у тебя еще, никак, трое парней?"

-Все же жалко. Хоть этот, этот и этот палец откуси, все больно! - доказывала дворничиха, показывая, как пример, свои пальцы.

Сэтим все согласились. Хозяйка, как я заметил, была женщина практическая и до тонкости понимала свое дело. У ней, как видно, даже советуются ямщики. Верещагин редко принимавший участие в разговорах, вдруг сказал:

-Ты не слыхала, Анна Герасимовна, - Илья Дуранин продает телегу?

-Продает, сказывают; да, сказывают, не стоит того, што он просит. А ты што, покупать, што ли, хошь?

-Надо бы. Задняя-то у меня што-то больно разваливатся.

-А вот Осип Покидкин, знаешь, што с Ключаревым Степкой ходит, продает новую. Эту бы я посоветовала тебе взять.

-И то! Покидкин не какой-нибудь прощелыга. Ему верить можно завсягды!

-сказал сидевший в переднем углу ямщик.

Начали говорить о плутнях разных ямщиков и подрядчиков. Языки ямщиков, после выпивки водки, точно развязались: каждый старался что-нибудь сказать от себя такое, чтобы это удивило всех и он бы один рассказывал, но верх брала все-таки дворничиха. Рассказывали про какого-то подрядчика. Все о нем кое-что знали, но самой сути не знали: вероятно, они слышали об этом подрядчике от хозяев и хозяек других постоялых домов, которые, в свою очередь, получают сведения тоже от ямщиков.

- Нет, вы все не так судите; я достоверно знаю, откуда он приобрел капиталы. Он мне ни сват, ни брат, ни большая родня... Он одново разу купца

вез с любовницей,	купец-то умер	в дороге, а	его любовница	денежки
подобрала, только он	эти деньги-то	украл у нее	и спрятал потом	в косяк.

Любовница-та не посмела назваться, а он все помалчивал. - Экое, подумаешь, счастье человеку!

Каждый ямщик выпил по десяти чашек чаю. Выпили два самовара, поблагодарили хозяйку за чаек и пошли во двор попоить коней. Сидевший в переднем углу ямщик стал шептаться с дворничихой и отдал ей красненькую бумажку, потом и сам вышел на двор.

-Трудновато, поди, вам одной-то? - спросил я дворничиху.

-Што сделашь... одна. При покойнике муже легче было.

-А вы заводские?

-Он-то прикащиком был по каравану, да простудился. Поправиться-то поправился, да дохтура не послушался: стал табак проклятый курить и вино пить... А вот ты хоть и ученый, а табак куришь, а того и не знаешь, поди што грех.

-Это, тетушка, ничего: что в уста идет, ничего, а из уст...

-Справедливы твои речи, только табак я тебе не советую курить, потому человек, аки былинка, сохнет.

-Это точно: на легкие садится. Запищали под окнами нищие.

-Ах, штоб им околеть, проклятым... С богом! - крикнула дворничиха. Немного погодя опять писк.

-Вот уж сегодня третью ковригу подаю, - сказала она, отрезывая три маленькие ломтика.

-Господь сторицею вознаградит за ваше благотворение к неимущим, - сказал я.

-Ох!.. И што это за напасть такая! и откуда взялись эти нищие? Прежде

иотродясь этого не бывало... Вишь ли, до воли-то никто не смел из завода отлучаться, держали так крепко всех, што все в повиновении были, тише воды, ниже травы жили, а как уволили, и пошли они в другие места.

-Однако я замечал мужчин.

-Ну, ведь не всем же мужчинам уходить. Ушли пьяницы, да кои не хочут за покосы платить... Ну, и детей побросали... Бабы тоже, кои нищенками живут в городах, а кои здесь работами занимаются.

-Какими?

-Да вот хоть бы я на покос созвала. Ну, накормлю, спасибо скажет. Через полчаса дворничиха накрыла скатертью стол. Ямщики, умыв черные

ладони, перекрестились и сели за стол в таком же порядке, как и чаевали.

- А ты што, попович, не садишься? - спросил меня сидевший в переднем углу ямщик.

-Боюсь, как бы не помешать вам.

-Не помешашь, коли сам не брезглив. Чать, со вчерашнего-то утра, окромя чая, ничем не питался.

Ясел. На столе стояли три большие деревянные чашки, деревянная солонка с солью, коврига хлеба и несколько деревянных ложек, смешанных с двумя ножами и двумя вилками.

Дворничиха налила из чугуна щей в чашки. Щи были очень вкусные, со свежей капустой, картофелью и морковью, бульон жирный. Ложки тоже аппетитные, такие, что не влезали в мой рот. Все говорили, только я молчал сперва, но потом ко мне привязался парень-ямщик и стал спрашивать - пошто я стеклышки ношу? От очков разговор перешел к татарам, которые не любят семинаристов. Один ямщик рассказывал мне, как один семинарист стащил в татарскую мечеть свинью; но это была уже старая история. Дворничиха несколько раз подливала щей в чашки и приносила, кажется, до трех караваев хлеба. Из той чашки, из которой я брал щи, хлебали еще трое, но я уже был сыт на второй чашке и четверть часа сидел, поглядывая на ямщиков. Сидящий в

переднем	углу	ел	не	торопясь	и преспокойно разговаривал о каком-то
плотнике;	сосед	его	по	правую	руку хлебал больше всех и первый требовал
прибавки	щей;	двое	безбородых		ямщиков вторую чашку прозевали, потому что
занимались	крошением			хлеба,	тогда как товарищи уписывали. Верещагин
горячился,	двое	подзадоривали			его, а третий трепал его по волосам. После
щей дворничиха		наклала		говядины. Надо заметить, что крестьяне и вообще
ямщики не	хлебают		с говядиной, а говядина у них второе блюдо. Съели шесть
тарелок. Я	был сыт донельзя, но меня заставили.

-Ты, поповское отродье, што модничаешь? - спросил меня один ямщик.

-Сыт.

-Врешь. Ешь! по-нашему ешь. - Да не могу.

-Ребята, давайте ему в рот накладывать? - сказал соседний со мной ямщик. Но, к моей радости, этого, впрочем, не исполнил никто. Выйти из-за стола было неловко: я бы не почел стол.

Подали большой горшок каши, - не грешневой, а просовой, - и белого хлеба. Кашу выхлебали, но до белого хлеба никто не дотронулся: значит, все были сыты.

Поблагодарили хозяйку. Я спросил ее, сколько ей нужно за чай и обед; она спросила двадцать пять копеек. Ямщики стали поить, потом запрягать лошадей.

-Выгодно ли вам, хозяюшка, содержать постоялый дом? - спросил я дворничиху.

-Бог милостлив: кое-как на харчи сходится. Все одна - это беспокоит.

-Ну, вот дочь выдашь замуж.

-Ну уж, и зятья-то всякие есть. Есть у меня знакомая в Билимбаихе, ну, да она, правда, строга очень, выдала дочку, а зятек и плевать хочет, и жену от дела отводит; так она и мается одна. Ведь шутка: ни днем, ни ночью отдыху нет... За мою-то дочь двое сватаются, да я еще и не отдам, потому мне нужно помощника: ведь у меня четыре коровы, куриц одних сорок пять...

Женихов-то нони хороших нет: пьяницы да ленивцы, прости господи.

-А другие у вас останавливаются, кои не с обозом едут, а обратно?

-Таких я не принимаю; разве уж хорошо знакомого. Расчету нет, потому

раз - такому много ли надо овса на одну лошадь? а другой насорит да съест на сколько... Нет, невыгодно.

-Должно быть, вы немало за это платите казне?

-Што?

-Да ведь постоялые дома берут, кажется, свидетельства.

-Я не плачу, потому у меня только ямщики останавливаются.

-Здесь, должно быть, много постоялых домов?

-До десятка наберется, - обозов-то много ходит.

Поехали. Я сидел в своем гнезде; ямщики шли врассыпную; в заводе мало движения, тихо, только из Перми проехало девять троек; в телегах сидело по четыре, по пяти человек ссыльных. Поднялись на гору, опять спустились. Живот колет, сидеть невозможно, я слез. Верещагин тоже шел.

-Живот болит, Семен Васильич!

-О, будь ты за болотцем!

-Сперло. Много наелся; истрясло... Верещагин захохотал.

-А баба славная. Мы у нее всегда останавливаемся, ни в чем не

отказывает.

-Много ли она с вас берет?

-Да чево ей брать-то с нас? Ведь она за маленку-то овса берет с каждого по восьми гривен, а в маленке полпуда, а пуд овса ей обходится по восьми гривен.

-Ну, вы бы у других брали.

-Ох ты, - у других брали? Тогда, значит, нам как быть, - голодом? А вот мы за то и уважаем ее, што она нас кормит хорошо. Такого обеда нигде в другом месте не найдешь, окромя дворников.

-Значит, дворники вами кормятся и наживаются... Я думаю, и тебе хочется быть дворником.

-Куды!

Въехали возы на гору. С горы вид великолепный: виден Шайтанский завод, который сидит точно в яме; над ним со всех сторон возвышаются разных величин горы; лес чем дальше, тем больше кажется черным; кое-где в этих черно-зеленых, черно-синих группах, слоях попадаются серые и красные четырех-, пяти- и многоугольники, которые отсюда кажутся очень маленькими, как и все, что находится впереди, но они, эти угольники, заключают в себе, по словам Семена Васильича, целые десятки верст.

III

КРЕСТНАЯ МАТЬ

Проехали Билимбаевскую контору вольной почты, битком набитую проезжающими, проехали постоялые дворы, битком набитые телегами и ямщиками. Жизнь кипит в заводе; по случаю праздника, ильина дня, народ идет в церковь, много едет во дворы домов телег с мужчинами и женщинами, с литовками, граблями и травой. Завод по тракту очень чистенький, но чем дальше вовнутрь, тем он больше походит на большое село. И здесь, по тракту, в двух местах ребята стараются закинуть на телеграфные проволки клочок рогожки с камешком, бечевочку.

Опять лес, но лес редкий. Мы ехали не по тракту.

-Отчего мы не по тракту едем? - спросил я Верещагина.

-Через Чусовую бродом поедем. Крюк большой, да што делать. Там, на пароме-то, деньги берут, да и до вечера прождешь, потому господ больше нашева уважают, хочь и даром перевозят.

-А перевощикам, поди, убыток?

-Дурак разе какой на пароме поедет теперь...

-Ну, а несчастных случаев не было?

-Был раз: с чаем воз утонул, так давно, не туда поехал, ночью.

Около деревни Коноваловой мы перешли через Чусовую - грозу в весеннее время для дорог. Здесь она имеет ширины сажен тридцать, а, судя по песчаным берегам, весной она имеет глубины сажени на полторы; теперь же она хотя и разливается по всему дну реки, но имеет глубины в этом месте полторы четверти. За деревней я увидал вдруг около нашего обоза двух женщин и одного мужчину. Женщины были одеты в пальто: на головах у них платки, в руках палки; мужчина шел в халате, в фуражке, за плечами у него болтается мешочек, в руках палка, а лицо его избито.

-Это что за люди? - спросил я Верещагина.

-А тоже, как ты, едут: две-то - богомолки, а тот-то - не знаю кто. Все ж перепадет им.

Четыре ямщика спали на возах, двое шли, остальные сидели на передках телег. Я пошел около женщин; их узлы лежали в телегах.

-И што я тебе скажу, Офросинья Ивановна, - так-таки и зарезала. А как зарезала, целая история, я те скажу. Вишь, отец-то - прикащик, ну, знамо, первый богатей. А она и влюбись, и в кого?

-Мать пресвятая богородица!

-В ково бы ты думала?.. Это, матушка, загадка...

-В управляющего?

-И! куда хватила... - Потом она увидела меня и спросила:

-Вы, господин, из духовенства?

-Да.

-Из каких местов уроженец?

-Екатеринбургского уезда.

-Фамилия?

-Федоров, Петр Митриев.

-Знаю, знаю. Ваш батюшко не служил ли в Сысертском заводе?

-Служил.

-Ну, а вы меня не узнали?

-Нет.

-Ведь я крестная мать ваша...

-Что вы? как это?

-Да, я жена... - И она назвала мастера, фамилию которого я позабыл. -

Явас восприимала, когда гостила у вашего батюшки...

-Ваша фамилия?

-Подосенова, Агния Потаповна.

-Так вы, верно, ошиблись; у меня другая была крестная.

-Неужели?.. А я ведь вас так и приняла... Извините, Христа ради...

Што же вы, жениться ездили? - спросила она меня, смотря на кольцо на руке.

-Да, женился. - Где взяли?

-А в Крестовоздвиженском селе дьяконская дочь.

-А как ее по фамили? - спросила другая.

-Пантелеева.

-Эдакое вам счастье: ведь я от купели принимала Анну-то Павловну? Я дьячиха была, да потом муж-то мой в солдаты нанялся. Я в селе-то восемь лет не бывала... Хорошую вы жену выбрали!

Ябыл в западне и не знал, верить или нет этой женщине, которую я ни за что ни про что должен был называть крестной матерью и оказывать ей почтение. Я-то врал по необходимости, только на меня навернулись бабы ловкие, как видно; а может быть, они и правду говорят.

-Куда вы идете? - спросил я крестную мать. - Да иду ко святым мощам, до Киева... Ах ты, мой батюшко! Сподобил-таки господь увидать мне зятька. Ну, а матушка-то ее, как ее...

-Анна Ивановна, - врал я.

-Да, да... жива ли?

-Умерла. Поэтому-то мне и предложили в консистории эту девицу и место, а она оказалась старуха, и я этим очень недоволен.

-Што ты, Христос с тобой! духовный человек - и говоришь такие речи. Анна-то Павловна девушка-то была все равно что лебедь.

Разговор о мнимых моих родных продолжался долго. Женщина считала меня

действительно	зятем, потому	что она в самом	деле была восприемницей
какой-то Анны	Пантелеевой.	с ней в Решотах,	и они скоро подружились.
Товарка	ее встретилась
Крестная мать	своей попутчице что-то мало доверяла: такая подмазуня, что и
не говори!..	А баба - вор. Спасибо, што родственного человека встретила, -

все-таки веселее, и опаски меньше будет до Перми.

-В Перми-то я в семинарии живу, поэтому нам не приведется вместе

жить.

Женщина обиделась. Она рассказывала, что муж ее был горький пьяница и таскался с крестьянской девкой и, наконец, за буйство был отставлен от службы, а потом нанялся в солдаты за сына кабачника, который почти что сам его стурил.

-Видишь ли, дело-то какое, - говорила она, - муж-от мой все

пьянствовал,	да	водил компанью с писарем, и писаря отдал под	суд:
поссорился с	ним	да жеребьевый список и украл, да и бросил в огонь,	а тот

не узнал, кто эту штуку					сделал,	так его и отдали под суд, вместе с
старшинами;		муж	еще	прошенье от		одного мужика написал, што неправильно
сдали	его единственного сына, а сам					он слепой... Ну, так и бился, а потом и
совсем	спился и жил в кабаке. На ту					пору набор заслышали. Вот кабачник-то и
не выпускает		его	из кабака: пей, говорит, ты мне нужен, одну бумагу нужно
заключить...		Ну,	а	потом	и подсунул ему условие подписать! согласен-де в
рекруты	за	его	сына	идти	и взял вперед денег, в разное время, полтораста
рублей... Шутка			сказать!..		Ну, и поит, и поит, а потом и увез в город, а

потом и в рекрутское... Я это узнала, пошла в город к губернатору, тот велел просьбу подать... Ну, стали спрашивать моего мужа: по согласию ты идешь? а он пьян, бурлит только... Приняли... Уж этот кабачник замаслил там всех... Только мой несчастный голубчик не дождался и ученья, сгорел.

-Жалко! Что же у вас, детки есть?

-Девочка в городе в кухарках живет, а я, в своем-то селе, калачами

торговала, да што-то уж больно левая рука разболелась, так я пошла к Симеону Верхотурскому, не помогло; теперь иду к киевским, они, может, сильнее.

-Веру нужно иметь, побольше надеяться на милосердие господне, молиться, - говорил я.

-Ох!

-Ты што? - заговорила другая тетушка, - а вот я-то как мыкаюсь...

Ох-хо-хо! мужа-то моего ни за что ни про что в Сибирь, да еще в каторгу сослали... А у меня четверо детей... За покос вон деньги просят, а какой покос-то? Гора, а на ней и травка, что есть, настолько не поднимается (и она показала четверть пальца)... Просила-просила, ходила... сколько слез-то было, - говорят: не стоишь лучше этого; не ты одна; есть-де и почище тебя.

-Вы бы лучше в город пошли.

-Ох, голубчик! молод ты еще, неопытен. Ну, что я буду в городе-то делать, к чему я обучена? Стара уж я стала.

-Ну, а до Киева как вы доедете?

-Как-нибудь подаяньями... А сходить надо - по обету... Кабы муж-то был дома, так не то бы было.

Яотстал от них и познакомился с мужчиной. Это был заводской человек и посоветовал мне быть осторожнее с бабами.

-Почему? - спросил я.

-Я слышал такие разговоры, што они непременно воровством промышляют.

-Вот у нас так нечего украсть, - сказал я весело. С этим он согласился и сказал, что его в Шайтанском заводе ночью избили и обокрали какие-то неизвестные люди.

Однако и я ему не доверял, потому что личность его казалась мне довольно подозрительною.

	Жарко		и	душно		было		по-вчерашнему; пыль			почти с каждым дыханием
садилась		в	горло;			вся	одежда		пожелтела от		пыли. Обоз шел не по самому
тракту,		а	по	бокам		его,		на	правой	или на левой стороне, где проложено
обозами		даже		и	две	дороги, потому что по тракту невозможно ехать даже на
почтовых,			так	как		щебень		не	мелко	избит, а песок пока ссыпан в кучи и
находится			тут	для		прикрасы тракта. В лошадях я еще заметил новую для меня
черту:		хозяин		передней лошади, он же и подрядчик, часа два спал на возу. В
это	время		передняя			лошадь часто останавливалась, за ней останавливались и
прочие		лошади,			не	забегая		вперед,		не сворачивая в стороны. Проснувшись,
хозяин		свистел, и лошадь шла и с линии не сворачивала. Если ей не нравилось
идти	по	тракту,			или		она	видела, что от тракта идет дорога налево, около
тракта,		она		поворачивала				налево и шла по этой дороге до тех пор, пока эта
дорога		не	вела		снова		на	тракт. Встречные обозы, где тоже спал передний

ямщик, не сталкивались с нашею переднею лошадью: они или шли по двум разным дорогам, или, если где была одна дорога, расходились на такое расстояние, что колеса не задевали друг друга. Так же точно передние лошади сторонились и от почтовых лошадей, а за ними сторонились и прочие лошади.

Верещагин объяснил мне, что те лошади, которые ходят в обозе несколько лет, по привычке идут и знают тракт, как люди, даже они знают - у каких ворот остановиться нужно в селе.

-А что же этот подрядчик - капитал имеет?

-Нет. Вся сила в лошадях и в том, што он человек известный. Видишь ли: есть у тебя лошади, хочется кладь везти, а кто тебе доверит кладь, когда тебя никто не знает и у тебя только три лошади. А известен ты можешь тем быть, што много лет с обозами ходил, все эти обозные дела морокуешь и ямщики тебе доверяют. Ну, вот ты и говоришь прикащику: у меня есть, к примеру, тридцать лошадей, и я на пристани известен; ну, и отберут от тебя такую бумагу, свидетельство, што ли, и условия тут разные включат, а ты потом и говоришь своим знакомым: кто ко мне? А то больше бывает так: соберутся ямщики и давай рядить - какой нони товар везти, и почем, и как? Кого надо в подрядчики выбирать? А выбирать надо тоже не пьяницу, такого,

штобы человек был добрый, не обсчитывал, и штобы на постоялых ямщиках уважение было, и деньги штобы наши он у себя держал, и в целости потом нам представил.

-А если он обманет?

-Ну, этого не бывает, потому мы выбираем человека надежного, и он от нас не убежит, постоянно при нас находится. И опять, он тоже на свой страх товар примат, а это важно: не всяк на это решится, потому с нашим братом тоже и несчастья бывают. Ну, мы и не отстаем от него, коли он не обидит, а обидит - другова найдем: есть их.

-Что же вы ему за это платите?

-По полторы, а если кладь хорошая - и по две копейки с пуда платим. Потому, нельзя.

-Ну, а бывает, подрезывают товары, например чай?

-Бывает, только теперь редко, потому мы по ночам-то по таким местам, где воров много, не ездим; ежели товар неважный, так ничего; небоязно...

-Мне в Билимбаихе хозяйка постоялого двора предлагала купить чаю, и дешево. Я у нее видел два цибика. Откудова же она их покупает?

-О, будь ты за болотцем! У кого ей лучше купить, как не у нас? У нас тоже бывает так, што мы всей артелью бываем должны, хоть той же Анне

Герасимовне, рублей по десяти,					ну,	вот	и отдаем ей сообща место чаю, и
квит,	а потом и объявим, что				срезали, а если будут взыскивать, так
опять-таки сообща заплатим, и					меньше.		Одново разу так мы четыре места
ухнули.		Одново	разу	у ямщика лошадь пала почти на самом большом переходе.
Ну, а	сам знашь, ему горько,				да и нам-то неприятно, потому - хлопот
сколько:		нужно	на	себя примать с пустой телеги кладь, а мы накладываем на
телеги	летом		восемнадцать и двадцать пудов, а зимой и двадцать два пуда, а
окурат	постоянно... Ну, подрядчик					и говорит: так нельзя, надо как-нибудь
довезти		воз до постоялого, да			ему	купить лошадь. А хорошая лошадь, для
обоза	годная,		стоит восемьдесят		и сто рублей; так, говорит подрядчик, надо
чаи задеть... Ну, конешно, все					с	этим согласны, потому свой человек, с
маленьких		лет с ним ходим, - жалко. Приехали к дворнику: так и так говорим,

-подрезали, одно место взяли и ямщиков избили... А дворник смеется:

рассказывайте, говорит, сказки, здешнее место еще бог миловал; это,

говорят,		не	под Ключами или Тамисками! Ну, мы и говорим, какое дело. Ладно,
говорит,		за	место		чаю я	свою	лошадь отдам, а штобы вам опаски не было,
давайте		еще	два	места: одно мне за то, што я старшина в волости, а другое
становому		-	он	вам	бумагу даст и будет следствие производить... Тут наш
подрядчик		и	говорит: ты, дворник и старшина, скажи становому-то, што, мол,
у нас	четыре места срезали: одно место мы еще себе возьмем, с дворником в
городе	нужно		рассчитаться... Ну, и получили бумагу от станового, што у нас
четыре места подрезали и нас избили ловко.
С последним словом Верещагин стал влезать на воз.
Я	начинал			проклинать		дорогу; так она была невыносима, что готов был
последние		деньги		отдать,		только	бы сесть в повозку и умчаться скорее от

обозных.	Хочется	курить,		а	покуришь -		пить	хочется;	возьмешь в рот
свинчатку	- не действует, и рад не рад, что увидишь ручеек. Сапоги начинают
отказываться - каблуки стоптались;						идеть невозможно - трясет; солнышко
палит -	и рад	не рад, когда оно				на	минутку скроется за белую тучку,
медленно	подвигающуюся куда-то; а куда - этого ни я, ни все ямщики не могли
сказать:	только	по	солнцу,		высоко	стоящему впереди нас, можно было
заключать,	где	какая часть света, но и эти предположения рассеивались тем,
что как ни изгибалась дорога, солнце стояло все впереди нас...
Пошел	я	опять	с	женщинами,		которые,		кажется,	уже привыкли к

путешествию, потому				что шли скоро, подпираясь палочками, и только сетовали,
что	солнце	жжет	и	надо бы дождя. Мне хотелось вникнуть в этих женщин, но
они	были	очень	хитры и каждый мой щекотливый вопрос искусно заговаривали

посторонним, ненужным для меня предметом. Мы все не доверяли друг другу.

-Вы давеча, тетушка, какой-то интересный разговор начали об убийстве, да я помешал вам? Я тоже не прочь бы послушать, - спросил я мастерскую жену.

-Да! Вот я тебя, Офросинья Ивановна, спрашивала... да, бишь, загадку заганула, - в кого девка влюбилась?

-Не знаю.

-В кучера.

-Мать пресвята богородица! Неужели? - говорила, крестись, крестная

мать.

-Да, ей-богу! А кучер-то красивой... Ну она и влюбилась, и никто ведь не знал, окромя ее сестры, коей было годов двенадцать всего-то.

-Господи!

-Ну... Вот маленькая сестра и говорит ей; маменьке скажу, - и примечать стала за ней, а та сердится, - сестра покою ей не дает. Ну, и приди же ей в голову мысль: зарезать сестру. Одново разу они в бане

парились, а старшая-то сестра и спрячь бритву в башмак; пошла за бритвой, не могла найти, - страшно ей таково сделалось. Ну, значит, и задумала зарезать меньшую сестру... Не залюбила она ее больно; родители-то, вишь, больше к меньшой дочери ластились, а большая все около дому была. Ну, не может терпеть меньшой сестры, и баста!.. И богу-то молится, штобы он помог ей зарезать сестру, и все-таки невидимая сила не допускает ее до этого. Только тот вечер, как зарезать сестру, она ужинала с отцом, матерью и с меньшой сестрой. Ну, еда нейдет на ум, а отец жалуется, что ему што-то скушно. А у него с детьми все несчастья бывали, помирали нехорошей смертью. Ну, он и говорит: не долго, говорит, уж и тебе, Аннушка, в девках сидеть, скоро выдам, останется одна Маша, да и ту придется тоже, бог даст, выдавать, - один я останусь... А Маша и глядит на Анну так сердито, и та на нее глядеть не может. Только мать и говорит мужу своему: а ты не примечал, Иван Петрович, што между нашими дочками што-то нехорошее доспелось?.. Отец это побледнел, только ничего не сказал. Ну, пошли спать. Дочери спали с бабушкой, только бабушка в этот день в гостях была. Ну, легли обе спать. Маша заснула скоро, только Анна не спит. Ну, и встала, стала молиться, плачет и бритву держит в руке. Подползла это к меньшой сестре и чирк ее по горлу два раза, а потом и выскочила в окно, да к дяде. Те перепугались: на девке лица не знать, платье в крови... Што, спрашивают, с тобой доспелось? Она дрожит и слова сказать не может, а потом и сказала: сестру зарезала, потому она ревновать стала.

-Господи! Што ж, ее плетями драли?

-Нет. Сказывают, она теперь с ума сошла, простили. Отец-то много потратил денег. Одному судье, сказывают, ввалил пять тысяч.

IV

МЫ ПРИЕХАЛИ НА ПРАЗДНИК

Часов в семь вечера наш обоз подкатил к Гробовскому селу. Значит, мы в сутки проехали семьдесят шесть верст. Верещагин благодарил бога за то, что он помог им проехать как раз столько верст. А надо заметить, что у обозных ямщиков время рассчитано: когда отправляться, где сколько пробыть и в какое время приехать. Каждый ямщик хорошо знает, что его лошадь только тогда идет скорее, когда она простоится, отдохнет, хорошо поест, а потом шагу не прибавит и пройдет в час ровно четыре версты. Обозных лошадей стегают нежно и никогда не дерут нещадно, палки здесь не существуют. "Зато, - говорил мне Верещагин, - наши лошади не годятся для другой езды. Случается, што я

возвращаюсь				домой пустой, и тогда лошади не прибавят шагу, и я постороннему
человеку			ни	за что не дозволю ударить мою лошадь кнутом". Село расположено
по	косогору			и	перерезывается			речкой,	через которую перекинут деревянный
мост.		Сперва		мы	поднялись, потом спустились, тракт повернул налево, опять
поднялись. Дома					стоят	тесно друг к другу; на улицу выходит много сараев с
крытыми			соломой		крышами.		Из	многих	домов слышатся песни, пляски,
наигрыванья				на	гармониях; на самом тракту, перед окнами, девки кружатся и
поют		песни.		Въехали		мы во двор. Направо в доме песни, пляска; под навесом
направо			бродят		две лошади		благородного		вида, запряженные в линейки, и с
ними		никак не может справиться семилетний мальчик в ситцевой розовой рубахе
и	плисовых			шароварах. Из окон глядели на нас красные лица, с посоловевшими

глазами, в которых все-таки замечалась удаль, как будто доказывающая, что - "мне теперь ничто нипочем". Вышла пожилая женщина, в новом ситцевом платье

и с косынкой на голове. Она поклонилась ямщикам, ямщики поздравили ее с праздником и попросили овсеца.

- Сичас, сичас, дорогие гости, - и она убежала в дом, из которого немного погодя вышла молодая женщина. Ее тоже поздравили с праздником, а один молодой ямщик ущипнул ее за руку, на что она сама ответила ему кулаком.

Все ямщики пошли сперва с мешками за овсом, потом с кошелями за сеном и, возвращаясь от амбара, вздыхая, говорили:

-Ox, времена!.. Как пони овес-то прыгает! Между тем в доме не умолкали песни. Мало-помалу стали слышаться из дома раздирающие крики на разные тоны, голосили женщины. Из дома провели в сарай какого-то толстого, низенького человека, который и на ногах не мог держаться. Это, как я узнал вскоре, был сам хозяин постоялого двора. Ямщиков то и дело звали в дом, но они капризничали, говоря, что им еще недосужно, что они заняты своими лошадьми. Наконец стали умывать руки, лица - и повалили в избу налево. Направо помещение хозяина, и там веселились гости.

-Што же, Семен Васильич, здесь праздник, што ли?- спросил я Верещагина, оставшись с ним наедине.

-О, будь ты за болотном! Ведь вчера ильин день был, - ну, дак ведь хороший праздник бывает три дня.

-Понимаю. Значит, со страдой покончили?

-Верно.

-А чем же они промышляют?

-Чем? овсом да репой торгуют; капусту еще садят. А больше извозом занимаются. Вон Иван Панкратьев, што утирается, гробовской, а прочие на земских и обывательских ездят.

-А што же хлеб-то, не растет, што ли?

-Немногие занимаются: места неподходящие, не прокормишься.

Вкомнатах дрались; потом человек пять сели на линейку и с песнями уехали, но в комнате продолжались по-прежнему песни и пляска.

Подали самовар, белого хлеба; ямщики пошли в комнату поздравлять или выпить. Немного погодя в избу вошел высокий, здоровый мужчина, в черном кафтане нараспашку, и, пошатываясь, подошел ко мне.

-Кутейник? - крикнул он. Я промолчал.

-Тебя спрашивают?

-Кутейник.

-А што ж ты не поздравляешь меня с праздником? Я хозяин, а ты гость. Делать нечего: я встал, подошел к нему и, протянув руку, извинился в

своей невежливости.

-То-то! Меня и наш дом вся губерня знат!.. Я люблю вашего брата. Целуйся!

Мы поцеловались. Он несколько раз целовал меня и заслюнил все мое лицо.

-Иди же к гостям, я те часть воздам... - и он крепко сжал мою руку и потащил; меня в комнаты. - Эй вы! дуры!.. Смирна! Не плясать!.. Перемского на тракту словил кутейника... Эй, Марь!.. водки, живо... пирога сюды! Я вас! - кричал хозяин, не выпуская мою руку.

Вкомнате в два окна, между которыми приколочено простенькое зеркало с

конфетными		картинками			на		рамках,	с	лавками,	крашеным столом в переднем
углу,	с	двумя	дверьми,			направо и налево, топталось и сидело штук восемь
мужчин	и	женщин;		женщины			одеты	нарядно, в ситцевые сарафаны и платья, с
простенькими шалями					на	плечах, с платками и косынками на головах, мужчины
-двое	в	розовых		ситцевых			рубахах	и	плисовых	шароварах, один в черном
кафтане.		Когда	я	пришел,			в комнату,		две женщины пели и топтались, один

мужчина играл на гармонике, другой отдергивал трепака; прочие - мужчина спорил с хозяйкой, а гостьи щелкали орехи. На столе стоял крашеный жбан с пивом, пирог с рыбой, пирог с малиной и еще что-то лежало, что я не мог различить сыздали. Женщины посмотрели на меня, присмирели; мужчины хохотали.

-Ты уж вечно што-нибудь состроишь... - сказала недовольно одна женщина, обращаясь к державшему меня человеку.

-Уж я сказал, што позабавлю, и исполню... Слышь, што я те спрошу...

Ну! Што теперь у меня в голове сидит? - спросил он меня. Гости присмирели, но готовы были разразиться смехом.

-Хмель, - сказал я. Все захохотали.

-Так ты думаешь, што моя голова хмель?.. Я, значит, хмель? Слыши-те, што он сказал!

-Это верно, што хмель, - подтвердил другой мужчина. Женщины голосили, называя меня прозорливым.

-Ну, а вот в ее голове што сидит? - спросил он меня, показывая на одну толстую женщину.

Яподумал и сказал: песни, потому что она во все горло поет.

Опять все захохотали, но баба обиделась. Мужчины прозвали эту бабу песней.

-А в твоей што сидит?

-Пирог с малиной... Все захохотали.

-Молодец, брат, ты! Недаром вашего брата на наши капиталы обучают...

Дело! Ну-ка, братец, дергани с дорожки-то, - сказал он мне, трепля меня по затылку, и подвел к столу. Гостьи голосили громко, неприятно для городского уха.

-Очень жарко, пыльно, хозяин, - сказал я, желая навести его на разговор.

-Вот я те попотчую... - Он налил мне стакан водки, я выпил, он еще налил, я стал отказываться, но он погрозил за ворот вылить. Я закусил пирогом с рыбой.

-Степка! играй! -крикнул хозяин.

Заиграла гармоника; бабы, подобрав подолы, принялись плясать так, что половицы трещали, платки спадывали с головы, а одна так даже вскрикивала от удовольствия: и-их, ты! Хозяин обхватил меня и стал плясать. Меня стала отнимать молодая женщина. Началась свалка, однако хозяин меня отпустил. Женщины, окружив меня, сцепились руками, топтались, кружились и напевали, делая мне глазки и толкая друг друга: "уж я золото хороню, хороню"...

Ямщики, стоя у дверей, глядели на эту сцену и хохотали.

-Попович-то! камедь!..

-Целуйте ево, бабы!..

Начали меня целовать: от одной пахло чесноком, другая отрыгивала чем-то кислым. Ямщики хохотали. Бабы пустились в пляс, припевая громко:

Попьем-ко мы, Посидим-ко мы! Право, есть у кого. Право, есть у него!..

Вдруг одна женщина задает мне загадку:

-Отгадай, расцелую: летом в шубе, зимой в шабуре? - И она подмигнула.

-Будто не знаю? - сказал я.

-Нет, не знаешь.

-Лес, - сказал я.

-А в лесу што делают?

-Грибы сбирают, малину.

Лицо женщины покраснело, она захохотала; ее стали уличать в чем-то нехорошем.

-Петро Митрич, иди чай пить? - сказал мне Верещагин.

-Не хочу, - сказал я и не пошел.

Гости хохотали, разговаривали, прощались. Я вышел нa крылечко и

закурил трубку.				прошли		мимо	меня и весело распростились со мной, а
	Скоро	гости
женщина, загадавшая мне загадку, в шутку поцеловала меня и убежала.
После	Богомолки		сидели		за воротами, потому что ямщики не пустили их в избу.
	обеда,		который		прошел довольно весело, я вышел за ворота с трубкой.
Там,	против		нашего		постоялого дома, шесть девиц играли в мячик с четырьмя
парнями.		Это	были		дочери и сыновья содержателей постоялых дворов и
отличались		от	прочих		крестьянских			детей дородством, красотой и костюмом.
Так,	девицы		были		все в		ситцевых платьях, а на одной,		высокой,
семнадцатилетней,				черноволосой,			было	даже шерстяное платье. Девицы играли
умеючи в		мячик, ловко отворачивались от ударов мячиком, скоро бегали, и их
очень	забавляло			то, как бы им попасть в парня. При моем появлении на улице
они	сперва	смешались,				но потом стали еще усерднее играть, как бы стараясь
доказать,		что	они не			ударят	себя	лицом, в грязь. Играя,	они часто

посматривали на меня, потом вдруг собрались в кучку, парни отошли прочь, а девицы стали шептаться, потом захохотали и начали играть без парней. Вдруг мячик упал к моим ногам. Я не трогался. Девицы рассыпались, но подойти ко мне не решались. Стали толкать друг друга.

-Не съем. Подходите хоть все, - крикнул я.

-Слышь, стеклянны шары всех зовет... Дунька, иди, ты бойчее...

Одна девица в голубом платье бойко подошла к мячику - и вдруг бросила его в меня, а сама кинулась бежать; но я успел попасть мячиком ей в спину.

-Свинья! - сказала девица. Прочие хохотали и кричали мне:

-Очкастый! очкастый! стеклянны шары...

-Примайте, што ли, играть-то? - крикнул я.

Девицы захохотали и закрыли лица ладонями. Потом сели все на завалинку и запели, но пели на один голос, стараясь перекричать друг друга. У ворот в это время сидели старики и бабы, с грудными ребятами и без ребят, и надзирали за детьми. Впрочем, по случаю праздника, им предоставлена была полная свобода. Парней на улице не было; поэтому девицы и пели, но одна девица крикнула: Степа-ан! За это подруги ударили ее по плечу, но девица не покраснела. Явился парень лет восемнадцати, одетый франтовски, игра началась, и уж устроивалось так, что бросать мяч приходилось только Степану или только высокой девице в шерстяном платье, и играли только они двое, что не нравилось остальным, но никто им не мешал. Если Степан попадал в спину девицы, что ей, впрочем, нравилось, то она вскрикивала: - ах ты, подлец! если девица попадала в Степана, то он грозился: уж я же те, толстопятую...

Солнышко село; стало прохладно. Наш обоз тронулся.

-Попович!.. Где стеклянны шары? - кричали девицы. Я был во дворе и вышел. В меня попали мячиком, я забросил мячик в чей-то двор, мне пожелали "околеть"; я сел в свое гнездо. И по мере того как мы проезжали дом за домом, кучка за кучкой сидевших людей около своих домов исчезала из глаз, мне делалось невыносимо скучно. Мне хотелось пожить здесь, приглядеться к здешней жизни.

-Богатый здесь народ? - спросил я Верещагина.

-Откуда им богатым-то быть? Так, живут, как и всякие; особливо ныне не наживешь много-то денег. Не стара пора.

-А прежде чем же лучше было?

-Хлеб был: дешевле... А теперь вон с меня сходит оброку да других повинностей чуть не семьдесят рублей. А прежде и тридцати не выходило.

-Ты, должно быть, всю местность на протяжении тракта знаешь?

-О, будь ты за болотцом! Как не знать-то, коли с детства хожу? Эти деревни все наперечет знаю, а постоялые дворы чуть ли не все испробовал - все одно, што один.

-А што, если железную дорогу построят?

-Не построят; это только пугают.

-Ну, а если предположить, што построят?

-Ну, тогда мы в конец разоримся. Мы только тем и кормимся, што с обозами ходим. К другим ремеслам мы неспособны, што есть, и с пашнями у нас жены да работники управляются. А будь это дело - ну, и пойдем по миру.

-Есть ли хоть польза-то теперь?

-Какая польза! Кое-как на харчи сходится, - сам подумай: у меня жена, дети, ну, и содержание лошадей што стоит.

V

РАСПРАВА

Я начинал привыкать к обозной жизни и вполне понял ямщиков. Они, с детства приученные к обозной жизни, так сказать, закалили себя к этому занятию: им не страшен был зной, мороз, не злил дождь, они привыкли к ним и только говорили, что летом ездить лучше, потому что можно идти без зипуна и без шапки, днем можно спать и без сапог, а зимой нужно кутаться в полушубок, да еще сверх полушубка надо надевать азям (род зипуна), нужно